Мерси, камарад! - Страница 29

— А это был выстрел, достойный лондонских зенитчиков! — Тиль усмехнулся, чувствуя непонятную симпатию к обоим французам.

Подобрали уток. Дюваль медленно спустил в воду сеть, обозначив ее место пробковыми поплавками. Делал он это с таким увлечением, что ничего не замечал вокруг.

Генгенбаху удалось подстрелить красноперого селезня, которого он про себя назвал Алоизом, сожалея, что это на самом деле не Альтдерфер. Утки стали попадаться все чаще и чаще. Макс Рейно набил их и офицерам, и самому себе, и своему другу Пьеру.

В сеть набилось полно рыбы. Госпожа Дюваль развела в хижине огонь. В котле закипела вода, и она стала бросать туда рыбу.

— Великолепно! — воскликнул Рейно, закатывая глаза.

Рыбак снял с шарниров входную дверь и положил ее на два чурбака. На импровизированный стол поставили несколько эмалированных мисок. Рейно принес для офицеров салфетки, поставил на стол пять стаканов и открыл бутылку вина. Чокнулись и выпили. Дюваль начал разливать по мискам уху.

Генгенбах заявил, что ничего вкуснее этой ухи он в жизни не ел. Тиль закивал в знак согласия. Он был удивлен тем, что таким простым способом можно приготовить великолепное блюдо.

Откупорили вторую бутылку вина. Французы закурили.

— Ну, как вы себя чувствуете, господа? Правда, что я не наобещал ничего лишнего?

— Это была великолепная идея, мосье Рейно. Как хорошо, что мы захватили ружья. Как говорят дипломаты, обо заинтересованные стороны остались довольны встречей.

— Ущерб нанесен только дичи.

— В данном случае речь идет всего лишь о вкусных утках, — заметил Тиль.

— Я полагаю, что приближаются тяжелые времена. В роли гонимой дичи здесь могут оказаться ваши солдаты. — Лицо Дюваля было серьезным.

— Вы полагаете, что ваше будущее будет лучшим? В войну больше всего страдает гражданское население, так было всегда. — Генгенбах смотрел на дымок своей сигареты.

Прежде чем заговорить, Тиль откашлялся.

— В случае, если нам здесь не повезет, ваши земляки могут обвинить вас в том, что вы коллаборационисты — ведь вы водили немцев на охоту, разговаривали с ними и вообще… Не так ли, мосье Рейно?

Рейно рассмеялся и сказал:

— Прежде всего необходимо выяснить, что следует понимать под словом «коллаборационист». Я буду, господин Тиль, как всегда откровенен. До сентября тридцать девятого года многие наши газеты писали: «Лучше Гитлер, чем народный фронт!» Потом наступил май сорокового года. На каждом перекрестке пестрели плакаты со словами: «Мы победим, потому что мы сильнее!»

— Один из таких плакатов я видел в Париже.

— А через полтора месяца, — продолжал Рейно, — французской армии, насчитывавшей ровно пять миллионов солдат, пришел конец. Однако осталась якобы Свободная Франция, возглавляемая Петеном и Лавалем, и осталась оккупированная Франция, населенная теми, кто скрежещет зубами при виде оккупантов, и предателями, которые им прислуживают. Наши владельцы концернов и индустриальные магнаты соревновались в коллаборационизме. Они-то и принимали участие в охоте на французских патриотов, организованной совместно с немцами. Наша политическая полиция сразу же начала работать на оккупантов. Разве из этой картины не видно разделения людей на два противоположных лагеря: в одном — французы, в другом — немцы?

— Рейно, а вам не приходила в голову мысль, что с подобными высказываниями вы легко можете оказаться в противоположном лагере? — Не без удивления спросил Генгенбах.

— Мой друг Макс рассказывал, что вы из мелких служащих. А отец господина Тиля даже работал на фабрике. Так, да? — спросил Дюваль как бы между прочим.

— Какое это имеет отношение к нашему разговору? — поинтересовался лейтенант.

— Классовый вопрос является вопросом интернациональным. — Рейно снова наполнил стаканы вином.

Жена Дюваля принесла в хижину медный тазик и воды для мытья рук.

— Если я правильно вас понял, вы в некотором роде причисляете нас четверых к одному лагерю? — Генгенбах был смущен.

— Я полагаю, что мир развивается в одном направлении. События, которые назревают, не сдержать никакой силой, — сказал Рейно.

— Вы не считаете немцев особой нацией? — робко спросил обер-лейтенант.

— Вы ничего не слышали о депортации? О преследованиях? Расстрелах? Вы никогда не читали объявлений германской военной комендатуры о расстрелах заложников? Я понимаю, что мы, французы, подобные действия воспринимаем особенно болезненно, понимаю, что и наши собственные судьи, действующие по указанию министра внутренних дел Дарнана, выносят смертные приговоры французским патриотам и приводят их в исполнение в угоду оккупационным властям. — В голосе Рейно звучало презрение.

«Дарнан, — подумал лейтенант. — Дениз Дарнан, любимая! Ты любишь свою родину и носишь такую же фамилию, как человек, которого ненавидят больше всего».

— Видимо, арестованные совершили какие-то преступления, противоречащие распоряжениям военных властей, — сказал Генгенбах, боясь запутаться в трудных политических вопросах.

— А разве ваш народ не станет точно так же сражаться за свою свободу, если ваша страна окажется захваченной врагом? — спросил Дюваль.

— Германский рейх стремится удовлетворить все нужды вашего населения. Западные державы принудили нас к этой войне. — В душе Генгенбах чувствовал неубедительность собственных слов.

— Вы все еще верите в это? А что случилось двадцать второго июня сорок первого года, спустя ровно год после капитуляции Франции?