Мерси, камарад! - Страница 96

— Курт! Вот это сюрприз! — удивился Грапентин и лениво кивнул головой.

— Хассо, тебя все время приходится разыскивать только на передовой. Разве мы с тобой в Нарбонне так договаривались?

— Противник производит перегруппировку сил, — заметил Грапентин и показал на видневшееся вдали густое облако пыли.

— Да ну? — испуганно удивился Дернберг. — Уж не хочешь ли ты сказать, что они сейчас начнут наступать?

— Сначала они подтянут новые танковые подразделения, чтобы в любую минуту быть в состоянии перейти в наступление.

— А с какой целью?

— С целью разгромить или отбросить наши скудные танковые силы, которые находятся на участке между Каном и полуостровом Котантен, и создать тем самым благоприятные условия для прорыва американцев.

— Для прорыва?

— А ты в этом сомневаешься? О Котантене в ближайшие часы вряд ли пойдет речь.

— А здесь что делается? — поинтересовался штурмбанфюрер.

— Здесь мы относительно сильны. Правда, нет сплошной системы окопов, зато все опорные пункты увязаны в единую систему огня. Здесь довольно много зенитных орудий, которые после сдачи Кана оказались ненужными и теперь успешно используются для стрельбы по наземным целям. Пойдем, сам посмотришь.

Пройдя метров четыреста, Грапентин залез в неглубокий окопчик.

— Слева от нас стоят два станковых пулемета, а правее, метрах в пятидесяти, ПНП шестой батареи. Прямо перед нами уже ничего нет, только противник.

Дернбергу стало не по себе, хотя впереди никого не было видно. Да англичане, даже если бы захотели, все равно не смогли бы так быстро добраться сюда. Выезжая из Парижа, Дернберг и не предполагал, что может оказаться на переднем крае, что, имея за спиной передовые пулеметы, будет так бездумно подставлять свой лоб противнику.

Со стороны ничейной земли доносился сладковатый запах разлагавшихся на солнце трупов. Откуда-то издалека долетал приглушенный гул сражения.

— Как поживает наш общий друг Тиль?

— Жив пока, — лаконично ответил капитан.

— А что ты скажешь относительно истории с Дениз?

— Это или галлюцинация Тиля, или слепой случай.

— А ты не допускаешь, Хассо, что она может здесь действовать?

Грапентин пожал плечами, сосредоточив внимание больше на местности, чем на вопросе Дернберга.

— А Альтдерфер?

— Ничтожный кретин!

— Как ты пережил события двадцатого июля?

— Носом в дерьме. Противник начал в тот день операцию «Гудвуд», как нам стало известно из захваченных документов. Затем начался невиданный шторм на море… Словом, кругом одна грязь…

— Ну а дальше что?

— А дальше, как выразился сам фюрер: «Мне повезло избавиться от ужаса, который представлял опасность не для меня, а для всего германского народа. И в этом я вижу руку провидения, которая указывает мне, что я и впредь должен и буду делать то, что делал до этого». Разве это не так?

— Я тоже так думаю.

— Я очень рад, Курт, говорить об этом с человеком, который думает точно так же, как и я.

Дернберг кивнул:

— Да. Со мной ты можешь быть вполне откровенным. Но мы и раньше ничего не скрывали друг от друга.

— Никогда меня не обуревали такие сомнения, как в тот момент, когда стало известно, что он не погиб от взрыва.

Штурмбанфюрер чувствовал, что такое признание нельзя понимать как-то иначе, чем оно было сказано.

— Я боюсь, что мы сидим не на месте, — глухо проговорил он.

— По крайней мере, я в этом полку.

— Ты полагаешь, в твоем окружении есть люди, которые думают так же, как и ты?

— В полку я таких людей не знаю.

— А Мойзель?

— Он молчит.

— А Круземарк? — не отступался Дернберг.

— Он позвонил в «Волчье логово» и заверил сидящих там в своей верности.

— А в Париже?

— И там все думали так же.

— Ты полагаешь?

— Ты ведь приехал из Парижа, тебе лучше знать, кто там как думал. Тысячи людей думали точно так же, как ты и я.

— Можешь назвать новые имена?

Грапентин смерил Дернберга долгим внимательным взглядом, посмотрел ему в лицо, затем перевел взгляд на погоны с четырьмя серебряными звездочками. У него было такое ощущение, будто он медленно выходит из какого-то оцепенения. «Даже если бы я знал новые имена, то тебе их ни за что не назвал бы…»

Бледное лицо Дернберга выглядело испуганно. Он чувствовал, что окончательное слово сказано. Пальцы у него дрожали, но он продолжал:

— Я понимаю, что сейчас речь идет о человеческих жизнях, и будет небесполезно… Может, лучше поговорим об этом вечером в твоем бункере…

— Я полагаю, ты приехал сюда, чтобы предупредить меня, Курт, хотя я уже предупрежден. Запомни: сегодня вечером меня в моем бункере уже не будет.

— Почему? Ты хочешь уехать отсюда?

— Напротив.

— А что же — решил перебраться на другой фронт?

— Это единственное, что мне осталось. Не думай только, что ты со своими связями можешь спасти меня.

Дернберга охватил прилив злости: «Выходит, этот благородный господин не хочет по доброй воле назвать мне нужные фамилии. Ну ладно, придет время — и эти фамилии сами слетят у тебя с языка…»

— Хассо, почему ты решил от всего отказаться только из-за того, что совершил одну ошибку? — спросил он, сладко улыбаясь, а сам подумал: «И зачем только я оставил Штернхальтера у машины? Вдвоем мы бы его тут оглушили и, не вызывая подозрений, забрали с собой».

— Отказаться? Не об этом речь. Это был последний шанс. Сейчас мы уже не сможем на требование западных союзников русских выступить со своим предложением, которое нанесло бы ущерб только красным.